Игорь Шафаревич в статье «Штрихи к творческому портрету Вадима Валериановича Кожинова» («Наш современник», 1993, № 9) говорит, что был удивлен отсутствию статей, посвященных 60-летию Вадима Кожинова, «так много сделавшего для русской культуры».
Факт действительно достойный удивления, а объяснения ему могут быть разные. Одно из них приведу, исходя из своего опыта. В 1987 году я написал обзорную положительно-восторженную статью о творчестве Кожинова и отослал ее в «Наш современник». В августе 1988 года пришел ответ за подписью редактора отдела критики А.Трапезникова. В нем, в том числе, говорилось: «Вашу статью прочитали, но, к сожалению, опубликовать ее не представляется возможным, поскольку (несмотря на ее достаточно высокий профессиональный уровень) В.Кожинов является одним из основных авторов журнала, и давать его творческий портрет было бы не этично. Может быть, Вам стоит обратиться в другой журнал, например, «Вопросы литературы».
Итак, неэтично… И такой подход на самом деле преобладал в деятельности большинства журналов. Правда, вскоре нравы изменились: стало обычным явлением публиковать статьи о «себе» в изданиях разной направленности. Работа И.Шафаревича уже вполне вписывалась в новый контекст. Я же в такой журнальной практике греха не вижу…
Что же касается совета А.Трапезникова обратиться в «Вопросы литературы», то я был не столь темен и наивен, чтобы данному совету последовать. Я понимал: статья с такой направленностью в этом журнале никогда не появится. Я же хотел опубликовать ее только в «Нашем современнике».
Предлагаемая статья – это «лоскутное» одеяло, состоящее из большей части той работы двадцатилетней давности и фрагментов, написанных в 2002, 2003 и 2007 годах.
* * *
В советский период нашей истории (примерно до 60-х годов ХХ века) русская мысль находится в подполье или полуподполье (М.Бахтин, А.Лосев, М.Пришвин и т.д.) либо в изгнании (И.Ильин, Л.Карсавин, И.Солоневич и т.д.). В критике и литературоведении на протяжении 20-50-х годов доминирует левый подход в «советском исполнении». Лишь на рубеже 50-60-х годов начинается процесс, с одной стороны, «обрусения», с другой ― явления русской мысли с элементами «советскости», «левизны», «русскоязычности». Мы рассмотрим этот процесс на примере личности и творчества В.Кожинова, чью судьбу во многом определили М.Бахтин и В.Розанов.
Многие корреспонденты и авторы публикаций о В.Кожинове держат в уме или транслируют открыто устоявшееся мнение о его антисемитизме. Назову лишь книгу А.Каца «Евреи. Христианство. Россия» (СПб., 1997) и статью А.Герт «Нельзя молиться за царя-ирода» («Вестник», 2001, 27 февраля), опубликованную в США через месяц после смерти Вадима Валериановича. Сам же мыслитель, как следует из его интервью 1999 года, до встречи с М.Бахтиным в 1961 году был шабесгоем.
Шабесгоями в Советском Союзе были многие критики и литературоведы и, конечно, не только они. Шабесгойство как массовое явление подтвердило справедливость уже приводимого прогноза В.Розанова. После 1917 года захват евреями всех сфер жизнедеятельности государства и «ожидовление» русских приобрели катастрофический характер. Факты, приведённые В.Кожиновым в книге «Россия. Век ХХ-ый (1901-1939)» (М., 1991), не могут не впечатлять: с 1912 по 1933 годы еврейское население столицы выросло почти в 40 раз – с 6,4 тысячи до 241,7 тысячи. Но суть, конечно, не в крови, о чём неоднократно и по разным поводам писал Вадим Валерианович, а в другом: большая часть из тех, кто определял течение жизни, литературной в том числе, ненавидели историческую Россию, её традиционные ценности и делали всё необходимое для их уничтожения, для воспитания манкуртов, шабесгоев, советских людей, русскоязычных писателей, мыслителей…
Шабесгойство В.Кожинова, как следует из интервью («Русский переплет», 1999, 5 авнуста), во многом было обусловлено его учителями: в годы обучения в МГУ В.Кожинов общался исключительно с евреями, русских же ― высококультурных и высокоинтеллектуальных ― почти не было. Этот факт, оставшийся без внимания собеседников, требует комментария.
В уже упомянутой книге В.Кожинов приводит данные национального состава московской делегации на первом съезде писателей СССР и делает вывод: «евреи тогда были в десять раз более способны занять весомое положение в литературе, нежели русские, хотя ведь именно русские за предшествующие Революции сто лет создали одну из величайших и богатейших литератур мира!» Если к этим данным непропорционального представительства русских и евреев прибавить чувство «одесской» солидарности, то ситуация, с которой столкнулся В.Кожинов во время обучения и в последующий период, воспринимается как закономерная. Правда, интеллект и культура ― именно на этом делает ударение Вадим Валерианович ― тут ни при чём или почти ни при чём.
В характеристике еврейских наставников и еврейского окружения В.Кожинов, думается, допускает разной степени положительные преувеличения, обусловленные и теми особенностями русского национального сознания, о которых он писал в статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…» («Наш современник», 1981, № 11).
Поставить под сомнение интеллект и культуру еврейских учителей и товарищей В.Кожинова позволяют и их работы, и свидетельства современников. М.Лобанов, например, прошедший те же университеты, так характеризует одного из учителей-интеллектуалов: «Среди профессуры были и «наставники молодых душ», вроде Леонида Ефимовича Пинского, лекции которого по западной литературе поклонники его из евреев называли «гениальными», а меня дивили разве только тем сочным, почти физиологическим удовольствием, с коим толстые губы лектора бесконечно обсасывали слово «раблезианство». Как мне стало известно позже, вне университета Пинский собирал вокруг себя «молодых мыслителей» (среди них побывал и В.Кожинов, по его свидетельству)» (Лобанов М. На передовой (Опыт духовной автобиографии) // «Наш современник», 2002, № 2).
Русским Пинским стал для В.Кожинова М.М.Бахтин. Его совет «читайте Розанова», как следует из интервью, после реализации вызвал у Вадима Валериановича шок, ибо Василий Васильевич оказался «отчаянным антисемитом» («Русский переплет», 1999, 5 августа). На недоуменный вопрос В.Кожинова, вызванный этим фактом, М.М.Бахтин ответил: «Что же поделаешь, но примерно так же думали и писали, правда, чуть меньше, чем Розанов, почти все великие писатели и мыслители России, начиная с Пушкина <…>. Например, в собрании сочинений Л.Толстого, которое называется полным, есть более пятидесяти купюр, касающихся еврейского вопроса. Так все думали, потому что это воспринималось как реальная опасность, реальная угроза» (Там же).
Невольно в данном случае голос М.М.Бахтина звучит в унисон с теми, кто, как и молодой В.Кожинов, считал, что любая критика евреев есть проявление антисемитизма. Впоследствии Вадим Валерианович, став также «специалистом» по запретному вопросу, в свойственной ему манере ― через высказывание лидера сионизма В. Жаботинского ― так характеризует данную традицию, существующую в России уже более полутора веков: «Можно попасть в антисемиты за одно слово «еврей» или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях <…>. В конце концов создаётся такое впечатление, будто и самое имя «еврей» есть непечатное слово, которое надо пореже произносить» (Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002).
В.Розанов, удививший В.Кожинова своим «антисемитизмом», не только это слово произносил, но и произносил в следующем контексте: «Каждый честный и любящий Родину русский неодолимо и истинно чувствует в евреях проклятие России»; «Евреи уже почувствовали себя в силе, всего через сорок лет крадущейся борьбы, такую силу, что вслух, громко запрещают русским в России любить своё отечество» (Розанов В. Собрание сочинений. Мимолетное. – М., 1994). У В.Кожинова мы таких оценок не найдём, хотя он косвенно, характеризуя русско-еврейские отношения, в большей или меньшей степени подтверждает справедливость многих эмоциональных высказываний В. Розанова.
Показательно, что, говоря о причинах еврейских погромов, Вадим Валерианович ссылается на свидетельство автора «Сахарны», который сообщает, что деятельность евреев воспринималась жителями Бессарабии как высасывание соков из земли и людей. В. Кожинов обращает внимание на следующие «параметры» еврейских погромов, принципиально меняющие привычное представление об этом явлении, представление, навязанное «левой» мировой печатью.
Во-первых, бессарабский погром, как и большинство других, совершался преимущественно на окраинных, «нерусских» землях Российской империи. Во-вторых, погромы эти по сути не отличались от погромов в Англии, Германии или Австрии: в их основе лежали экономические противоречия. В-третьих, количество жертв со стороны «нападающих» и «защищающихся» было практически одинаково. Например, во время октябрьских погромов 1905 года со стороны евреев было убито 43% от общего числа погибших и ранено ― 34%.
Таким образом, В.Кожинов частично корректирует, а по сути подтверждает правоту следующих слов В. Розанова, которые он не приводит в своих работах: «<…> Не русские обижают евреев, а евреи русских. Погромы ― бессильная конвульсия человека, которому «тонко и научно» подрезают жилы, ― и он чувствует и не знает, как с этим справиться». Розанов, в отличие от Кожинова, писал об извечной разнонаправленности русско-еврейских интересов, в частности, так: «Мы хотим ― одного, а жиды хотят ― другого» (Письмо В.Розанова М.Гершензону от «около 26 декабря 1912 года» // «Новый мир», 1991, № 3).
Если не учитывать событийно-эмоциональный контекст, то во многих высказываниях можно увидеть проявление ненависти к евреям как «племени», ненависти на уровне крови. Однако, как явствует из других суждений, уточняющих позицию В. Розанова, в основе этого чувства лежит несовместимость духовная, религиозная: «Не «евреев» мы должны гнать, <…> а ― еврейство, «закон Моисеев» и обрезание»; «Или Христос, или Иуда… Нет выбора, и нет сожительства».
В.Кожинов, в отличие от В.Розанова, рассматривающего евреев как монолит, вслед за Л. Карсавиным выделяет три типа евреев и отрицательно характеризует лишь тот, «который и не еврей, и не «нееврей» (то есть в условиях русской жизни чужд её основам), но в то же время самым активным образом стремится воздействовать на русскую политику, идеологию, культуру» (Кожинов В. Россия. Век ХХ-ый (1901-1939). – М., 1991). К этому типу В.Кожинов относит всех еврейских ― известных и многочисленных ― людоедов, разрушителей XX века.
Однако в другой главе автор книги «Россия. Век XX (1901–1939)» противоречит себе. Он, вслед за М. Альтманом, утверждает, что евреи, получившие ортодоксальное религиозное воспитание (т.е. евреи первого типа, которые согласно предыдущим высказываниям В. Кожинова ― идейные и духовные антиподы «не евреев, и не «неевреев») были «изначально отчуждены от русской жизни», но в большинстве своём сыграли громадную роль в истории советского государства и его культуры.
Во-первых, насколько правомочно в такой ситуации говорить о типах ― антиподах, если отчуждённость от России уравнивает или сближает эти типы? Во-вторых, как можно получить конечный положительный результат от любой деятельности таких сограждан, если их воспитание, по свидетельству того же М. Альтмана, сводилось к следующему: «Вообще русские у евреев не считались «людьми». Русских мальчиков и девушек прозывали <…> «нечистью»… Для русских была даже особая номенклатура: он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было и души. Душа была только у еврея…» (Там же). И, наконец, насколько возможен продуктивный диалог с такими евреями, на что, как на реальность, не раз указывал В.Кожинов, ссылаясь на свой опыт общения с сионистом М. Агурским.
Заслуживает внимания и то, как ход мысли, подход, аналогичный кожиновскому, прокомментировал Ф.Достоевский еще в 1877 году в «Дневнике писателя»: «Евреи все кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О Боже! да разве в этом дело? Да и вовсе мы не о хороших и дурных людях теперь говорим <…> Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо «неудавшегося» христианства…» (Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Т.25. – Л., 1983). По сути, Достоевский рассматривает данную проблему с тех же позиций, что и В. Розанов. Он различает еврея как человека, который может быть разным, и еврейский народ как постоянное и концентрированное выражение определенных национальных идей, идеи государства в государстве, прежде всего.
Эта идея, нередко именуемая Ф.Достоевским как жидовская, была в корне неприемлема для него. Суть её писатель определяет так: неуважение, безжалостное отношение ко всему, что не есть еврей. Предвидя возражения, Достоевский сразу отвечает на них: обогащение любой ценой и другие пороки были всегда, но только тогда, когда евреи стали почти полностью контролировать мировую экономику и политику, эти пороки восторжествовали окончательно и были возведены в ранг нравственных принципов. В судьбе еврея-общечеловека, отказавшегося от жидовской идеи, видится писателю путь к решению вопроса, который в более общей форме, применительно и к русскому народу, писатель определил как «братство с обеих сторон» (Там же).
Через три года, размышляя о русском идеале и предназначении, Ф.Достоевский в своей пушкинской речи развил эту мысль, определяя национальный удел через всемирность, через братское единение людей.
Тип духовнорусских евреев, о которых писал и Ф.Достоевский, вызывает уважение и любовь В.Кожинова. Ради одних, как, например, доцента Абрама Александровича Белкина, он совершает отважные поступки, доставившие ему немалые неприятности, о чем критик поведал в работе «1948-1988. Мысли и отчасти воспоминания об «изменениях» литературных позиций» (Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1990). Другие, как В.Непомнящий и В.Берковский, не раз очень высоко характеризуются им как лучшие специалисты-филологи, постигшие суть творчества А.С.Пушкина и своеобразие русской литературы.
В освещение русско-еврейских отношений В.Кожинов ввёл множество новых фактов, наметил неожиданные и продуктивные пути их рассмотрения. Это, на наш взгляд, настолько очевидно, что не требует доказательств и комментариев. Есть смысл сказать о другом. В трактовке некоторых аспектов данной проблемы Вадим Валерианович расставляет, на мой взгляд, не те акценты или не договаривает до конца.
Так, ведя речь о русско-еврейских преступлениях 10 - 30-х годов XX века, он утверждает: «И поскольку большевики-евреи были «чужаками» в русской жизни, их ответственность и их вина должны быть признаны, безусловно, менее тяжкими, нежели ответственность и вина тех русских людей, которые действовали рука об руку с ними» (Кожинов В. Россия. Век ХХ-ый (1901-1939). – М., 1991). Однако русские ― представители «малого» народа ― были такими же чужаками, как и евреи. Поэтому речь должна идти о равной мере ответственности чужаков-русских и евреев.
Принципиально иначе, чем многие «правые», относящие интеллигенцию к таким «чужакам», «русскоязычным», характеризует интеллигенцию В. Кожинов. В статье «Между государством и народом» он утверждает, что политический подход в данном случае наиболее уместен, ибо интеллигенция являет собой средоточие, концентрированное выражение политики. Интеллигенция, по Кожинову, ― «посредница» между государством и народом» (см.: Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002), и наиболее объективно о ней судили Ап.Григорьев и В.Розанов. Характеризуя взгляды последнего, Вадим Валерианович делает это неточно, по сути, приписывая свои воззрения мыслителю.
Думается, В.Розанов выступал не только и столько против идеологической монополии В. Белинского и Н. Добролюбова, как утверждает В.Кожинов. К тому же, двух высказываний Василия Васильевича для иллюстрации его взглядов по данному вопросу недостаточно, ибо взгляды эти претерпели принципиальные изменения в «поздний» период творчества.
В.Кожинов, как и некоторые другие «правые», начавшие в 60-е – 70-е годы трудную, опасную и необходимую работу по освобождению русского сознания от догм Белинского, Добролюбова, Писарева и других «левых» авторов, к сожалению, не прошёл этот путь до конца. Отсюда такой взгляд Вадима Валериановича на Белинского, Добролюбова в статье 1998 года. Естественно, мы не можем согласиться и со следующим утверждением В.Кожинова об интеллигенции: «Розанов ясно сознавал её необходимую ― и в конечном счёте великую ― роль в этом бытии» (Там же). Сошлёмся лишь на розановскую статью «С вершины тысячелетней пирамиды», в которой автор оценивает роль большей части интеллигенции, «левой» интеллигенции, как «великое историческое предательство». И в этом В.Розанов был прав.
Что же касается русских, то в своих характеристиках В.Кожинов, как и В.Розанов, М.Булгаков, В.Астафьев и многие другие писатели, критики, философы, историки, порой чрезмерно и несправедливо размашист, а главное ― он не проявляет к ним такого же дифференцированного отношения, как к евреям. Думается, что и в русском народе необходимо выделять три народа: «большой» народ (по духу, культуре русские, люди, утверждающие в своей жизни и деятельности православные идеи и идеалы), «малый» народ (формально, лишь по крови русские, носители ценностей, противоположных ценностям «большого» народа), «амбивалентный» народ (люди, совмещающие в себе взаимоисключающие идеалы, ценности «малого» и «большого» народов). Следует также уточнить: «большой» и «малый» ― это показатель качества, а не количества. Себя же отношу к амбивалентно русским.
Такое деление, думается, позволяет дать более точные ответы на многие вопросы, в частности, следующий: «Почему русскоязычный В.Маяковский был кумиром молодого В.Кожинова»; дать ответ и на вопрос М.Лобанова: «Отчего Роман Михайлович (Самарин. – Ю.П.) не стал для русских тем же, чем был Пинский для своих питомцев» (Лобанов М. На передовой (Опыт духовной автобиографии) // «Наш современник», 2002, №2).
Итак, одно дело ― ненависть ко всем евреям, которой, несмотря на приведенное утверждение М.Бахтина, у русских писателей не было, другое ― осознание опасности, неприязнь или ненависть к евреям, стремящимся уничтожить либо подменить традиционные ценности русской жизни ― от государственных до культурно-исторических ― интернационально-космополитическими или еврейскими. И о такой опасности, о таких евреях с разной концентрацией нелюбви говорили писатели и мыслители как XIX столетия, так и века минувшего, о чем, на примере В.Розанова, уже шла речь и о чем, на примере А.Блока, разговор впереди.
В суждениях В.Розанова и А.Блока о «еврейской опасности» забывается главное – суть не в евреях и «жидах», а в тех русских, «ожидовление» которых произошло ещё до возникновения мыслей философа и поэта. Русскоязычные, частично или полностью потерявшие духовную русскость, подрывавшие основы христианской морали, веры, государственности, они ― писатели, философы, политики ― не всегда мотивированно характеризуются В.Кожиновым.
В.Кожинов и пишущие о нем не раз говорили как о достоинстве, что Вадим Валерианович в советские времена ни разу не цитировал Сталина, Брежнева, не употреблял слова «колхоз», «партия», «социализм», был антикоммунистом… Мне непонятно, чем цитата, скажем, из Сталина хуже или постыдней цитаты из Ленина или Маркса. Суть в том, какие это цитаты и какова их роль в тексте. О той же коллективизации можно и нужно говорить как о преступлении (вспомним трилогию В.Белова или статью М.Лобанова «Освобождение»), а можно как об оправданной необходимости (смотрите, например, интервью В.Кожинова «Цена пережитого» // «Российская Федерация сегодня», 2000, № 21). А употребляются при этом слова «колхоз», «социализм» и т.д., не имеет никакого значения.
Игорь Шафаревич в статье «Штрихи к творческому портрету Вадима Валериановича Кожинова» («Наш современник», 1993, № 9) мягко замечает: «В его работах 60-70-х годов встречаются цитаты из Маркса, Энгельса и Ленина как ссылки на авторитеты, выводы которых подкрепляют мысли автора». То есть такое цитирование выполняет защитную функцию, и в этом Шафаревич прав и не прав.
Действительно, у Кожинова есть случаи формального, защитного цитирования, как, например, во втором абзаце статьи «Познание и воля критика» (1975) о книге Петра Палиевского «Пути реализма». Вадим Валерианович сводит в этом абзаце идеалиста Гегеля и материалиста Ленина, приводя их идеологически безобидные высказывания. Они утяжеляют взгляды Кожинова на назначение критики и книгу Палиевского. Ударное место этих цитат в композиции статьи делает очевидным замысел критика, хотя и без них, видимо, можно было обойтись.
Однако в статьях В.Кожинова 60-80-х годов немало случаев неформального цитирования или ссылок на Ленина, когда создается устойчивое впечатление, что критик разделяет транслируемые идеи. Например, в статье о Василии Белове «В поисках истины» (1979) Кожинов доказывает современность писателя через экскурс в историю литературы: «Феликс Кузнецов начал одну из своих недавних статей многозначительным напоминанием: «Вспомним то сокрушительное поражение, которое потерпела русская критика в конце XIX века. <…> Потребовался гений Ленина … чтобы дать научное и объективное истолкование творчества Толстого». И заканчивается этот экскурс соответственно: «И нам необходимо учитывать тот исторический урок, о котором столь уместно напомнил Феликс Кузнецов».
Итак, непонятно, что подтолкнуло Вадима Валериановича через Ф.Кузнецова искать союзника в Ленине, ссылаться на его опыт истолкования Льва Толстого, который положительным не назовешь. Статьи Ульянова – это редкостный пример убожества мысли и духа, пример кричащего, абсолютного непонимания Льва Толстого.
Вадим Валерианович не раз говорил о своей приобщенности (относительно ранней по советским меркам) к русской религиозной философии, что произошло благодаря Михаилу Бахтину. И сам Кожинов, по словам Владислава Попова, познакомил уже его «с русской религиозной философией (тогда запрещенной официально): с Н.Федоровым, В.Розановым, Н.Бердяевым, а потом славянофилами, евразийцами <…>» («Наш современник», 2003, № 7).
Но как тогда Кожинов, если и не окормляемый, то хотя бы находящийся в поле притяжения русской мысли, мог быть солидарен с Лениным по многим вопросам? Солидарен с этим выродком, чудовищем, русофобом, космополитом, сатанистом, разрушителем традиционной России. Более того, сначала в «кулуарах», а затем, со второй половины 80-х годов, в печати Кожинов транслирует мифы о «хорошем» Ленине.
Один из них, миф о Ленине-патриоте, я впервые услышал в мае 1984 года от Юрия Селезнева. Он, с присущим ему горением, рассказал мне об «утаенном» наследии Ленина… Юрий Иванович не скрывал, что «неизвестный» Ленин – это не его открытие. Однако имя «открывателя» названо не было, да я в этом и не нуждался. Я с трепетным энтузиазмом поверил в сей миф, так как Юрий Иванович был для меня непререкаемым авторитетом.
Когда в статьях В.Кожинова «Сердце отчизны» («Литературная газета», 1985, № 29), «Уроки истории: О ленинской концепции национальной культуры» («Москва», 1986, № 11), «Мы меняемся»?: Полемические заметки о культуре, жизни и «литдеятелях» («Наш современник», 1987, № 10), в его диалоге с Б.Сарновым («Литературная газета», 1989, № 10-13) зазвучала ленинская тема, авторство услышанного от Селезнева мифа стало для меня очевидным, но суть не в этом. Многие люди поверили, а некоторые, думаю, продолжают верить в красивые сказки о Ленине…
На протяжении последних примерно пятнадцати лет Вадим Валерианович по непонятным для меня причинам пытается русифицировать и отчасти облагородить В.Ульянова. Неубедительно выглядит противопоставление: с одной стороны, Ленин – патриот, сторонник «решения: революция для России», с другой – все остальные, эмигранты, которые «не знали и не могли знать России» и для них она была «в сущности безразличным материалом» (Кожинов В. – Сарнов Б. Россия и революция // «Литературная газета», 1989, № 11).
Для того, чтобы доказать недоказуемое, В.Кожинову приходится проявить верх изобретательности. Оказывается, в доме Ульяновых «господствовала русско-православная атмосфера», как утверждается в книге «Россия. Век ХХ-ый (1901-1939)» (М., 1991). Вадим Валерианович, всегда столь фундаментальный в доказательствах того или иного тезиса, в данном случае ссылается только на свидетельство Анны Ильиничны об отце как о глубоко верующем человеке и на признание Ленина о своей вере в Бога до 16 лет. Эти факты, если даже принять их на веру, думается, ничего не доказывают, ибо семья, в которой царила «русско-православная атмосфера», не могла бы дать столько, и таких, русофобов, человеконенавистников, людоедов.
Для подтверждения версии «Ленин-патриот» годится и ни о чём, на наш взгляд, не свидетельствующее высказывание восемнадцатого года: «добиться… чтобы Русь… стала в полном смысле слова могучей и обильной…», и строки из завещания Ульянова: «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе». Из приведённых слов завещания В.Кожинов делает совершенно неожиданный, необоснованный вывод: «Да, ни много, ни мало ― изменение самого «политического строя», но очевидно, что «ряд перемен» не тождествен «изменению самого политического строя».
Трудно согласиться и со следующей версией: в результате осуществления ленинского завещания орган «верховной власти состоял бы в основном из русских». В.Кожинов, как и многие авторы разных направлений, допускает одну логически-сущностную ошибку. Непонятно, как из рабочих и крестьян, людей, с обозначенным только социальным статусом, людей, прошедших через партийное сито, можно в итоге получить русских. То, что русскость 75 или 100 рабочих и крестьян Ленин определяет по крови ― это естественно, но то, что подобным образом поступает один из лучших знатоков национального вопроса, более чем удивительно.
Отношение В.Кожинова к Сталину менялось на протяжении жизни. Он не раз вспоминал о том, что в школьные годы был юношей, далеким от политики. Однако в МГУ, где Кожинов учился на филфаке, общая атмосфера была такая, что он в короткий срок стал «искренним убежденным сталинистом», вступил в комсомол… В 60-70-е годы, если судить по статьям и воспоминаниям Вадима Валериановича, культ Сталина остался позади, был положительно преодолен. В годы перестройки тема Сталина зазвучала во многих публикациях Кожинова.
Самый большой резонанс вызвала статья «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4). В ней автор, в отличие от Анатолия Рыбакова (чей роман «Дети Арбата» был подвергнут доказательной и тотальной критике), говорит о Сталине как порождении российского и мирового революционного и «левого» движения вообще. Эти и другие идеи Кожинова звучали кричащим диссонансом на фоне огромного количества статей, в которых шло развенчание Сталина через противопоставление ему «достойных» коммунистов: Н.Бухарина, С.Кирова, Ф.Раскольникова, М.Рютина, М.Тухачевского и т.д.
Статья Вадима Кожинова была воспринята «левыми» как защита Сталина, в чем упрекали критика авторы от В.Лакшина до Б.Сарнова. В другом контексте эта тема прозвучала в открытом письме Алеся Адамовича Вадиму Кожинову «Как прореживать «морковку» («Огонек», 1989, № 35). Кожинов в ответном письме «Плод раздраженной фантазии» («Огонек», 1989, № 41), в частности, утверждал: «Я, например, в отличие от Вас вообще никогда не употреблял слово «колхозы», так как не имел возможности сказать, что я о «колхозах» думаю.
И последнее. Так как возразить мне Вы, по существу, не можете <…>, Вы, Александр Михайлович, решили не спорить, а создать некий жуткий «образ Вадима Кожинова» ― апологета террора, коллективизации, репрессий. Но этот «образ» ― плод одной только раздраженной фантазии».
Мифу «левых» о Сталине-злодее, который в 1928-1929 годах совершил контрреволюционный переворот, Кожинов противопоставил идею закономерности, подготовленности явления Сталина и сталинизма. Так, в статье «Самая большая опасность…» Вадим Валерианович утверждал: «<…> Сталинизм смог восторжествовать потому, что в стране имелись сотни тысяч или даже миллионы абсолютно искренних, абсолютно убежденных в своей правоте «сталинистов» («Наш современник», 1989, № 1).
В этой и таких статьях, как «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4), «1948-1988. Мысли и отчасти воспоминания об «изменениях» литературных позиций» («Литературная учеба», 1988, №3), Кожинов называет и характеризует прежде всего тех «сталинистов», которые во времена перестройки в списках «левых» проходили как «антисталинисты». Это Н.Бухарин, С.Киров, Б.Пастернак, А.Твардовский, А.Дементьев и другие.
Вадим Кожинов многочисленными примерами свою точку зрения подтверждает. Я приведу лишь одно его высказывание о Пастернаке: «Он не только безусловно верил в Сталина в 1930-х годах (что явствует, например, из воспоминаний вдовы Осипа Мандельштама), но и во многом сохранял эту веру позднее. Его поэтические книги, изданные в 1943, 1945 и 1948 годах, по своей общей настроенности не противоречили тогдашней литературе в целом, а в прозе он писал, например, во время войны: «Как веками учил здравый смысл и повторял товарищ Сталин, дело правое должно рано или поздно взять верх. Это время пришло. Правда восторжествовала» («Литературная учеба», 1988, № 3).
В статье «К спорам о «русском национальном сознании» (1990) В.Кожинов оценивает Сталина с точки зрения отношения к отечественной истории и литературе. Высказывание Сталина 1934 года о России, которую всю историю «непрерывно били», В.Кожинов называет нелепейшим и иронично комментирует... На приводимых примерах Вадим Валерианович показывает, что позиция Сталина в данном вопросе была созвучна таким русофобам, как Л.Троцкий, Н.Бухарин, И.Эренбург.
В этой статье Кожинов оценивает версию, которая вскоре станет очень популярной, версию о повороте Сталине к патриотизму во второй половине 30-х годов. Эта преимущественно косметически новая политика объясняется Вадимом Валериановичем тактическими и стратегическими соображениями: «явно приближавшаяся военная угроза заставляла власти задуматься над тем, что будет защищать народ. Но совершенно ложно представление, согласно которому тогдашние власти действительно «поощряли» подлинное национальное сознание». Эту мысль Кожинов довольно часто подтверждает сведениями о репрессированных писателях. Из пятидесяти «левых», «далеких от русской идеи» авторов было репрессировано двое, из двадцати «неославянофилов» остался в живых лишь Пимен Карпов. Вывод Вадима Валериановича вполне закономерен и справедлив: «Те, кто полагает, что Сталин поддерживал-де «национально мыслящих» русских писателей, должен либо отказаться от этого представления, либо же прийти к выводу, что репрессии против писателей проводил не Сталин».
Показательна полемика Кожинова с Лобановым, возникшая в этой связи через шесть лет. Вадим Валерианович в «Загадке 1937 года» («Наш современник», 1996, № 8) комментирует основные положения статьи Михаила Петровича «Единение. На чем?» («Наш современник», 1996, №7) и критику в свой адрес. В.Кожинов вслед за Ю.Емельяновым утверждает, что отказ от дискредитации всего русского вызван тем, что это вредило развитию мировой революции. А опора на славную русскую историю, имена Дмитрия Донского, Суворова, Ушакова и т.д., политика, которая началась после 1934 года, вызвана не «личными сталинскими представлениями», а «пониманием исторического развития страны». Здесь, конечно, с точки зрения логики, не все понятно у Кожинова: понимание в представление Сталина не входит?
Очень важное дополнение к теме содержится в интервью Кожинова «Лики и маски истории» («Завтра», 2000, № 27-28). Вновь говоря о повороте середины 30-х годов, Вадим Валерианович подчеркивает его ограниченность, которая выразилась и в том, что данный процесс не касался религиозно-философских истоков русской культуры, «остававшихся под запретом до самого последнего времени».
В работах и интервью В.Кожинова 90-х годов тема Сталина возникает довольно часто, и Вадим Валерианович с постоянством убежденного человека высказывает по сути одни и те же полюбившиеся ему идеи, сопровождая их периодически новой фактической «поддержкой», а иногда и этическими оценками. Так, в беседе с Виктором Кожемяко Кожинов версию о Сталине-патриоте опровергает не совсем частым для себя способом: «Я не могу, скажем, простить ему, что в 1946 году, когда в стране был страшный голод, он бросил огромное количество хлеба в Германию, чтобы подкупить немцев. Есть, конечно, понятие политической целесообразности, но настоящий патриот, по-моему, так поступить все же не мог» («Правда», 1996, 21 марта).
В интервью с Виктором Кожемяко («Правда», 1996, 21 марта) и беседе с Алексеем Зименковым («Подмосковные известия», 1997, 21 августа) речь идет о возможном восприятии Сталина в нашей стране. В интервью об оправдании Сталина говорится как о факте неизбежном, лишь степень оправданности является объектом обсуждения. В.Кожинов утверждает: «Я убежден, что в России Сталин никогда не будет оправдан до такой степени, как во Франции оправдан Наполеон, ставший там величайшим представителем нации». Во втором интервью Вадим Валерианович не столь категоричен: «Будем надеяться, никто не заставит русских людей отменить нравственный приговор Ивану Грозному и Сталину (иначе мы перестанем быть русскими)».
Подобная двойственность в отношении к Сталину характерна для статей Кожинова 90-х годов. Через часть из них лейтмотивом проходит идея о Сталине как абсолютном, высшем зле, которое побеждает обычное, земное зло, всех этих радеков, зиновьевых, «у кого руки по локоть, а ноги были по колено в крови…». И в свои «союзники» Вадим Кожинов берет Александра Пушкина и Михаила Булгакова, как, например, в беседе с Вяч.Морозовым («Наш современник», 1999, № 6).
Сомнения возникают и по персоналиям, точнее, по Пушкину, и в плане общетеоретическом, ибо таким образом происходит частичная реабилитация абсолютного зла. К чему это может привести, продемонстрировал Вадим Кожинов в 2000 году. Он утверждает, что в темпах коллективизации и в раскулачивании были виновны зажиточные крестьяне, которые не захотели продавать хлеб государству. Действительно не захотели, только из-за низкой закупочной цены, а не потому, что, как считает В.Кожинов, этот небольшой процент крестьян «где тайно, а где явно, дал понять, что, угрожая всеобщим голодом, он готов был требовать от власти уступок, включая политические» («Российская Федерация сегодня», 2000, № 21).
Кожинов, который в стольких работах блистательно следует заветам своего учителя Эвальда Ильенкова («мыслить надо в фактах», «истина конкретна»), в данном случае нарушает его заветы. Там, где Вадим Валерианович факты приводит, они звучат неубедительно, и «обратной связи с реальностью» (то, к чему стремится Кожинов, по его признанию) не возникает.
Пытаясь доказать неизбежность коллективизации, Вадим Валерианович воссоздает атмосферу жизни в деревне 1925-1928 годов следующим образом. Он ссылается на свидетельство Николая Тряпкина, которому в указанный период было 7-10 лет. И далее последовали такие размышления и вывод Кожинова: «Зачем надрываться ради какого-то там расширенного производства, индустриализации? А ведь крестьяне составляли 80 процентов населения страны. Продлись такая жизнь до 1941 года – нам нечем было бы воевать».
Как видим, в трактовке этого вопроса Кожинов не оригинален, он повторяет расхожую версию советских историков-ортодоксов. Печально, что Вадим Валерианович, избегавший в советское время слова «колхоз» из-за невозможности сказать правду о коллективизации, на закате жизни выдал такую версию. Не менее печально и удивительно, что она стала популярной среди некоторых «правых» во второй половине 90-х годов.
* * *
В предисловии к книге «Статьи о современной литературе» (М., 1982) В.Кожинов сказал: «Не отрекаюсь ни от чего, что было написано». В «вольности», которую позволит себе далеко не каждый литературовед и критик, ― свидетельство верности тем идеалам, которые определяли и определяют путь В.Кожинова, человека и исследователя. Мы не настаиваем, что такой путь единственно верный, и знаю: Б.Сарнов, Ст.Рассадин, А.Турков и другие авторы воспринимают его как ошибочный. Правда, своей трактовкой «неизменчивой» позиции В.Кожинова эти исследователи извращают суть её.
Существует, конечно, разное постоянство, как и разная «изменчивость». Постоянство взглядов М.М.Бахтина на творчество Ф.М.Достоевского на фоне известных оценок русского гения В.Шкловским, А.Лежневым, В.Кирпотиным в 30-е годы, на фоне работ более позднего периода, когда можно и должно было прозреть, ― свидетельство исследовательского мастерства, мировоззренческой последовательности, душевной чуткости, стойкости, мужества. Постоянство же В.Гуры, В.Литвинова, Л.Якименко и других авторов в отстаивании своих взглядов на Г.Мелехова, которые М.Шолохов определил как «рапповскую отрыжку», ― это, в первую очередь, нежелание и неумение признать правду жизни, глухота человеческая, исследовательская.
Итак, речь идет о постоянстве сердечных привязанностей, единой системе духовно-нравственных ценностей В.Кожинова при развитии мировоззрения, совершенствовании исследовательского аппарата. Этот процесс не обходится, конечно, без «саморедактирования» разного свойства. В.Кожинов, по его собственному признанию, «мог бы теперь многое дополнить, уточнить, переакцентировать».
Эта «корректировка взглядов» (естественный и необходимый процесс) протекает у каждого исследователя по-своему. В.Кожинову, в отличие от «левых» критиков и литературоведов разных поколений, не нужно переписывать собственные работы, кардинально менять взгляды, что по-разному обыгрывается русскоязычными авторами.
Читая статьи Б.Сарнова, Ст.Рассадина, С.Чупринина, А.Туркова, Натальи и Татьяны Ивановых, невольно вспоминается следствие по делу Пиро из романа А.Франса «Остров пингвинов», которое велось сначала в соответствии с убеждениями Гретока: «лучший способ доказательства ― не иметь доказательств», а затем, после нарушения этого принципа, были предоставлены 14.626.312 «документы-факты», к делу никакого отношения не имеющие. Вышеназванные авторы удачно используют и тот, и другой приемы, правда, страдает при этом и истина, и читатель, и сам «подследственный».
Сложность разговора о творчестве В.Кожинова заключается именно в том, что большинство из писавших о нем пользовались подобными приемами. Поэтому много места занимает расчистка «завалов». Частичная, конечно, имеющая и свои плюсы: проясняются взгляды критиков, литературная ситуация.
У русскоязычных авторов правилом хорошего тона стало иронизировать над тем, что В.Кожинов определенное время называл себя литературоведом. Ирония эта явилась в свет с легкой руки С.Чупринина, который, отказавшись от безличного профессионализма, вышивания на полях стихотворений «признанных» поэтов, открыто и во весь голос, целенаправленно и последовательно стал выражать свои симпатии и антипатии. На эту особенность С.Чупринина справедливо указал Вадим Валерианович в статье «Отпущу свою душу на волю…» («Литературная учеба», 1982, № 2).
Называя В.Кожинова критиком-антиподом, ведя с ним постоянный спор, С.Чупринин взял на вооружение упоминавшуюся методику, привнеся в нее и свое оригинальное начало. В статье «Критика ― это критики» С.Чупринин возвращает В.Кожинову характеристику, данную ему Вадимом Валериановичем ранее, добавляя к портрету антипода… собственные черты: «доказательства легко заменяются интонационным напором, безаппеляционностью», «на помощь приходит прием подмены тезиса», «самодержавный критик», «методичный как в истреблении одних писательских репутаций <…>, так и в насаждении других» («Вопросы литературы», 1985, № 12). То, что эти качества действительно присущи Чупринину, легко убедиться, обратившись к его статье с говорящим названием «Каждому ― свое!» В ней критик оценивает прозу «сорокалетних» явно с жреческих высот. С безрассудной уверенностью в том, что В.Личутин, В.Крупин и другие авторы не смогут ответить незамедлительно на вопрос: «Чего недостает современной прозе? Что они хотели бы изменить в ней?», критик вопрошает: «Где книги великие ― без оговорок ― и необходимые обществу, как хлеб, как воздух, как слово правды?» («Литературная учеба», 1981, № 1). С.Чупринин противопоставляет «сорокалетним», как образец, «исповедальную», «молодежную» прозу, представленную «сильными» ― необходимыми! ― книгами».
Знакомясь с портретами Л.Аннинского, В.Кожинова, И.Золотусского, Е.Сидорова в названной рубрике в исполнении С.Чупринина, обращаешь внимание на то, что ряд совпадающих, по версии автора, у критиков черт оценивается им прямо противоположно: «Изначальная публицистичность» и необходимость насаждения мыслей «с методической планомерностью» Л.Аннинского не вызывают отрицательных эмоций у С.Чупринина, что происходит в случае с В.Кожиновым; наоборот, лишь сочувствие, понимание необходимости долгосрочности этого насаждения: «десять-двадцать лет тут действительно не срок». Л.Аннинскому дозволяется почти все, ему даже «ни к чему обстоятельная аргументация»: ведь критик «не обращается ко всем. Он обращается к каждому ― и только…». Однако такие доводы не убеждают, так как в них, вновь использую слова С.Чупринина в качестве его же характеристики, «нет даже намека на аналитичность».
Известный «левый» критик много рассуждает о преимуществе «ножниц» в позиции В.Кожинова, открывающей простор для своеволия. С.Чупринин не раз цитирует своего антипода, проявляя при этом странную слепоту и в трактовке вырванных из контекста мыслей, в которых он видит то, что хочет видеть, и в самом выборе их.
Критик не замечает те высказывания, где В.Кожинов наиболее четко определяет свое авторское кредо. Вот одно из них: «Меня по-настоящему интересовали лишь те явления современной литературы, которые, на мой взгляд, имеют основания стать предметом литературоведения ― или, иными словами, полноправно войти в историю отечественной литературы. Конечно, подчас возникала необходимость противопоставить эти явления легковесным образчикам сегодняшней беллетристики и стихотворства с помощью внешних эффектов, завоевавших шумную известность» (Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1982). В.Кожинову неприемлемо «чистое» литературоведение, не выходящее за рамки «художественности», повторяющее, по сути, принципы формальной школы 20-х годов и идею «специфичности» 60-х годов, принципы, которые так активно пропагандируются и рекламируются в нашей русскоязычной левой печати. Исследователь справедливо указывает на ущербность позиции сторонников данной концепции, стремящихся «изучать вместо литературы некий искусственно абстрагированный элемент последней» («Литературное обозрение», 1985, № 9).
Главным же недостатком современной науки о литературе В.Кожинов считает описательный характер большинства работ, не ставящих проблемы ценностного подхода. Сам же исследователь, являясь постоянным нарушителем границ (уместно привести слова М.М.Бахтина: «Каждый культурный акт существенно живет на границах: в этом его серьезность и значимость…»), в статье «Прорыв к живому бытию» видит перспективным историософский и культурфилософский пути в развитии литературоведения («Вопросы литературы», 1987, № 12).
И нет ничего удивительного в том, что заниматься такой теорией литературы Вадиму Кожинову, по его признанию, надоело, ибо, предположу, он увидел всю пустоту и бесперспективность царящего наукоблудия и объявил ему войну. Так, хотя поводом к написанию «Реальности против абстракции» стала публикация книги его аспиранта В.Федорова, разговор о ней вышел далеко за рамки рецензии. Это наглядно видно на примере и уже приведенной цитаты, и следующего суждения критика, которое звучит сегодня еще более актуально, чем в середине 80-х годов: «В бесчисленных современных работах используются, так сказать, готовые плоды деятельности Бахтина (можно поставить любое другое модное имя, суть от этого не изменится. – Ю.П.) ― все эти «полифония», «карнавализация», «двуголосие» «мениппея» и т.д. и т.п. Они попросту вставляются в ту или иную работу и обычно теряют при этом сколько-нибудь весомый смысл; чаще всего обнаруживается даже своего рода «несовместимость тканей», и бахтинские термины повисают в пустоте <…> («Литературное обозрение», 1985, № 9).
Сам же Кожинов к тому времени давно «эмигрировал» в «пограничную» критику, стал писать на «границе» (имеется в виду высказывание Бахтина: «Каждый культурный акт существенно живет на границах <…>») критики, литературоведения, истории. И закономерно, что именно в 70-е годы появляются статьи Вадима Валериановича, посвященные проблемам и назначению критики.
Вадим Кожинов, как и Александр Твардовский, считал, что критический дар более редкий, чем писательский. Главный редактор «Нового мира», мотивируя свою точку зрения, говорил о «необходимом равновесии мысли, анализа и впечатлительности, чувства». Кожинов в статье «Самое легкое и самое трудное дело» (1970) называет иные субъективно-объективные факторы, обусловливающие явление критика. Во-первых, писателями рождаются, а критиками становятся. Во-вторых, чтобы стать критиком, нужно стоять на одном «уровне» с произведением и автором, уметь соотносить анализируемый текст с жизненной реальностью, иметь глубокое представление об истинном искусстве, знать историю отечественной и мировой литературы, культуры… Вообще, утверждает Кожинов, «легче ответить на вопрос, чего может не знать настоящий критик, чем на вопрос, чего он не может не знать. Критик должен быть в той или иной степени и философом, и социологом, и историком, и языковедом, и психологом, и этнографом…» (Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1990). И, в-третьих, всего этого может быть недостаточно, если у критика отсутствует главное качество ― способность к самостоятельным суждениям.
Через пять лет в статье «Познание и воля критика» (1975) В.Кожинов продолжает разговор о сущности и назначении критики. К названным качествам он добавляет волевое начало и далее уточняет, что «воля настоящего критика есть выражение определенной исторической силы».
И еще: настоящая критика, по Кожинову, должна быть насыщена идеями. Вадим Валерианович разделяет понятия «научное определение», «тенденция», «идея». Большинство современных критиков ― это выразители тех или иных тенденций, то есть ходячих идей, утративших свою индивидуальность, ценность. Поэтому их статьи сводятся к тому, что в них иллюстрируются литературными примерами различные тенденции.
Научное определение, с точки зрения Кожинова, «более или менее однозначно и плоско», смертно: оно со временем устаревает, то есть отменяется или включается в состав нового, более совершенного. Настоящая же идея многозначна, глубока, вечна, то есть «идеи нередко оспаривают, даже отвергают, но они все же продолжают жить и сохранять свою ценность».
Любые общие положения обретают живое дыхание, проверяются на прочность лишь при столкновении с художественной реальностью. Вадим Кожинов называет имена критиков, чье творчество отвечает вышеприведенным критериям. Это Игорь Виноградов, Бенедикт Сарнов, Александр Михайлов, Лев Анненский, Михаил Лобанов, Анатолий Ланщиков, Петр Палиевский. В отличие, например, от Александра Твардовского и Владимира Лакшина, называющих авторов только одного ― своего ― направления, Вадим Кожинов привел имена критиков разных направлений.
Уже первые книги Вадима Валериановича «Виды искусства» (М., 1960), «Основы теории литературы» (М., 1962), «Происхождение романа» (М., 1969) стали событием, вызвали восторженные отзывы у разных авторов. Приведу лишь отклик Михаила Бахтина, который познакомился еще с рукописью «Происхождения романа». Он в письме к В.Кожинову от 1 апреля 1961 года дал ей развернутый отзыв. Я по понятным причинам процитирую только начало его: «Прежде всего мне хочется поблагодарить Вас, Вадим Валерианович, за то высокое наслаждение, которое доставило мне чтение Вашей книги, такой свежей, покорительно талантливой и одновременно такой научно зрелой. Из известных мне работ о романе Ваша книга представляется мне лучшей.
Поражает ее научная и художественная цельность. Книга сделана из одного куска. Все в ней пронизано глубокой и оригинальной мыслью. Нет мертвых мест, нет не освоенных мыслью и не нужных для мысли материалов. По своей цельности и внутренней завершенности эта книга скорее эпична, чем романна» («Москва», 1992, № 11-12). Это тот случай, когда комментарии излишни.
Общеизвестно, что В.Кожинов умел писать так, что его работы удивляли, вызывали споры, запоминались надолго. Это происходило прежде всего потому, что Вадим Валерианович опровергал традиционный или преобладающий взгляд на писателя, проблему, явление и выдвигал свою, мягко говоря, неожиданную версию. Назову лишь несколько нашумевших в свое время и до сих пор актуальных статей: «О главном в наследии славянофилов» («Вопросы литературы», 1969, № 10), «Проблема автора и путь писателя. На материале двух повестей Юрия Трифонова» («Контекст-1977» - М., 1978), «Русская литература и термин «критический реализм» («Вопросы литературы», 1978, № 9), «И назовет меня всяк сущий в ней язык…» («Наш современник», 1981, № 11), «Правда и истина» («Наш современник», 1988, №4), «Об истоках русской литературы. Творчество Иллариона и историческая реальность» («Вопросы литературы», 1988, № 12).
Версия Вадима Валериановича о смерти Пушкина вызвала отрицательно-возмущенную реакцию у «левых». Поэль Карп в статье с говорящим названием «Мифология как принцип» так прокомментировал статью Кожинова: «<…> Поэт, оказывается, был убит из-за того, что росло его влияние на государя, и граф Нессельроде, опасаясь радикальных политических перемен, организовал убийство. Но нужны все же хоть какие-то факты такой его деятельности. Таковы не известны, и мифотворец Кожинов их творит <…>» («Нева», 1989, №11).
Во-первых, Кожинов в статье «Из чьей руки?..» («Правда», 1987, № 37) ссылается на свидетельство Г.В.Чичерина, который через родителей и родственников ― дипломатов ― был посвящен в тайну гибели поэта. Чичерин в письме к пушкинисту П.Щеголеву в 1927 году утверждал, что автором «диплома», пасквиля является Брунов, личный помощник министра иностранных дел Нессельроде. Заказчиком же письма была супруга министра.
В том же году в «Московском пушкинисте» были опубликованы воспоминания князя М.Голицына, где приводятся слова императора Александра II: «… теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина: это Нессельроде». В.Кожинов при этом оговаривает: «Автор» ― это еще, конечно, не значит изготовитель «диплома» как такового. Сделал несколько его экземпляров, по-видимому, именно Брунов». На вопрос о цели «заказчика» В.Кожинов отвечает, опираясь на итоговую работу Д.Благого «Погибельное счастье (женитьба, дуэль, смерть)».
Дискуссия о гибели Пушкина получила свое продолжение в 1991-1993 годах. Теперь уже «чистый» пушкинист С.Фомичев, которого Кожинов называет «весьма посредственным» и «малоизвестным литературоведом», сначала приписывает критику масонскую версию гибели Пушкина («Русская литература», 1991, № 2). После ответа Вадима Валериановича он вынужден был признать безосновательность своих утверждений и … тут же выдвинул новый вариант «обвинения». П.Щеголев, Г.Чулков, И.Андроников, Д.Благой, на которых ссылается В.Кожинов, говоря о космополитической «окраске» заговора, ничего подобного не утверждали. Приведя цитаты из работ названных авторов, Кожинов делает закономерный вывод: «Как видим, и П.Е.Щеголев, и Г.И.Чулков, и И.Л.Андроников, и Д.Д.Благой были убеждены, что гибель Пушкина явилась «результатом зловещих действий «ареопага», «олигархии», «клики», «верхушки», суть коих определена в их работах словами «интернациональная», «космополитическая», «международная» <…> и, с другой стороны, «никак не связанная с русской культурой», «антинародная», «антинациональная» и, добавлю от себя, откровенно русофобская. В 1837 году это понял даже иностранный дипломат, назвавший погибшего Пушкина представителем «русской партии», противостоящей иной, антинациональной группировке» («Литературная Россия», 1993, № 28-29).
В 1999 году Вадим Валерианович вновь вернулся к этой теме в статье «О тайне гибели Поэта» («Москва», 1999, № 6). Он значительно детализирует событийно-человеческий фон трагедии, при этом положения двух предыдущих работ, как и они сами, почти в полном объеме органично входят в данную статью. Называются и новые авторы, которые в разное время высказывали идеи, созвучные кожиновским. Это Николай Страхов и Владислав Ходасевич.
Вообще в год 200-летия со дня рождения А.С.Пушкина В.Кожинов опубликовал восемь статей о поэте. В них рассматриваются самые разные вопросы: от места рождения Пушкина («Где родился поэт?» // «Труд», 1999, 5 мая) до его историософских взглядов («Пушкин и Чаадаев. Из истории русского национального самосознания // «Национальные интересы», 1992, № 2). Одиннадцать статей о Пушкине вошли в книгу Вадима Валериановича «Великое творчество. Великая Победа» (М., 1999), в которой закономерно связываются явление Поэта и наша Победа 1945 года.
Через многочисленные «пушкинские» интервью Кожинова лейтмотивом проходит мысль, вынесенная в заглавие беседы с Вяч. Морозовым, ― «Мы все еще должны дорасти до пушкинских стихов» («Наш современник», 1999, № 6). О Вадиме Валериановиче Кожинове можно сказать, что он до пушкинских стихов дорос.
В.Кожинов считает, что распространенная точка зрения: в России была только литература ― абсурдна. И это действительно так, ведь «высота и богатство слова невозможны без высоты и богатства самого бытия» («Вопросы литературы», 1987, № 12). Отсюда столь пристальный интерес исследователя к истории и к литературе как своеобразнейшему «высшему плоду» ее.
Эту полюбившуюся мысль В.Кожинов затем повторял неоднократно, и в измененном «расширенном» варианте она за год до его смерти проросла в названии «Поэзия, искусство и культура ― это высший плод истории» («Роман-газета XXI век», 2000, №1). А 5 августа 1999 года в интервью В.Липунову и В.Румянцеву В.Кожинов, оглядываясь назад, выдвинул такую версию соотношения истории и литературы в своей жизни: «В сущности лет 15 назад я перестал заниматься литературой. Тогда я занимался литературой, но для того, ― теперь я понимаю, ― чтобы теперь глубже заняться историей. Чтобы заниматься историей, необходимо получить представление о том, что называется вечными ценностями. Только с этой точки зрения возможно объективно подойти к истории» («Русский переплет», 1999, 5 августа).
История рассматривается В.Кожиновым и как осмысливаемый объект, и как показатель мировоззренческого и творческого роста художника, исследователя литературы. Критика интересует не только фактическая сторона вопроса, но и трактовка тех или иных событий и явлений действительности. При выявлении исторических ошибок, допущенных писателями и исследователями литературы, В.Кожинов последователен и беспристрастен. Например, ему одинаково неприемлемы, мягко выражаясь, неточности «правого» С.Алексеева и «левого» А.Рыбакова, о которых он говорит в статьях «Огни прошлого» («Литературная учеба», 1986, № 6) и «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4). Может показаться, что порою В.Кожинов слишком строг в своих суждениях, отказывая некоторым литдеятелям не только в культуре, но и в образованности. Понять требовательность, бескомпромиссность Вадима Валериановича в этом вопросе вполне можно: дело дошло до того, что мы стали чужеземцами в своей истории и культуре, а нередко иностранцы знают наше наследие лучше современных историков, писателей, критиков, литературоведов. И если у Арсения Гулыги в статье «Поиски абсолюта» («Новый мир», 1987, № 10) хватило мужества признать, что глаза на истоки не только русской, но и западно-европейской литературы и философии ему открыл славист из Германии Л.Мюллер, указав на «Слово о Законе и Благодати» Иллариона, то многие русскоязычные авторы продолжают пребывать в плену левых стереотипов. Так, В.Каверин в статье «Большой день» в конце 80-х утверждал, что русская тысячелетняя история литературы «началась с гениального «Слова о полку Игореве», но еще более странно то, что, по мнению писателя, только после победы Октябрьской революции, благодаря «деятелям левого направления в искусстве» ― Мейерхольду, Татлину, Маяковскому, Пастернаку, которые поняли ее «как собственную победу», «русская культура рванулась на мировую магистраль» («Вопросы литературы», 1987, № 11).
Сознательное и неосознанное самооплевывание «левых» кавериных принципиально отличается от самокритичности «правых». Самокритичность, как одну из ведущих национальных особенностей русских, В.Кожинов рассматривает в статье «И назовет меня всяк сущий в ней язык…» («Наш современник», 1981, № 11). Он обращает внимание на то, что «беспощадный самосуд» вызван утверждающим пафосом и высоким идеалом. Природа и причины самооплевывания иные, о чем немало и убедительно говорилось А.Кузьминым, М.Лобановым, В.Кожиновым, А.Казинцевым и другими правыми авторами. Мы же приведем высказывание Ф.М.Достоевского, как бы предвидевшего и прогрессирующую в ХХ веке тенденцию самооплевывания, и современную литературную ситуацию: «Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевывание. Не бойтесь: застоя не будет» (Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Т.26. – Л., 1983).
В.Кожинов в своей самой «нашумевшей» статье начала 80-х вводит нашу «улицу» в мировой исторический и культурный контекст, показывает ее реальное лицо, ее своеобразие ― «преимущество». «Преимущество», заключающееся не столько в том, что Иван Грозный на фоне своих современников (королей Франции, Англии, Испании) выглядел не грозным, или казаки в сравнении с французской буржуазией были «агнцами кротости», сколько во всечеловечности ― самобытной черте русской литературы, русского национального характера, в «творчестве всечеловеческого диалога».
И о чем бы ни писал В.Кожинов: о взглядах одного из популярнейших ученых ХХ века М.М.Бахтина и его малоизвестного брата Николая, о мировоззрении и творчестве Ф.Тютчева и М.Пришвина, Транссибирской магистрали и артели и о многом другом, ― он везде стремится найти диалог ― почву национального сознания, природу отечественной культуры (См.: «Великий творец русской культуры ХХ века», «Еще несколько слов о Михаиле Бахтине», «Бахтинская концепция лирической поэзии», «Соборность поэзии Ф.И.Тютчева», «Время Пришвина», «Мы меняемся?» и т.д.). Говорить же о традиционном монологическом сознании, о диалоге как о новом для нас типе мышления, к которому мы не готовы, как это делает И.Клямкин в статье «Какая улица ведет к храму» («Новый мир», 1987, № 11), ― это значит не видеть и не понимать главного, сути отечественной культуры и истории. А поэтому, при таком взгляде на нашу историческую улицу, поиски путей, ведущих к храму, обречены на неудачу.
Споры об особенностях национального сознания сопровождались эмоциональными всплесками и оценками, помогающими понять естество личности В.Кожинова. Он, как правило, сдержанный в проявлении чувств и выражений, буквально загорался, когда сталкивался с навешиванием ярлыков и русофобией.
Во время известной дискуссии 1977 года «Классика и мы» (См.: «Москва», 1990, № 1-3) Вадим Валерианович буквально утонул в переполнивших его чувствах, вызванных обвинениями в антисемитизме, поведением Е.Сидорова, Е.Евтушенко и других «левых». Во всех других случаях ему удавалось справиться с эмоциями, тем более тогда, когда он находился за письменным столом. Так, в статье «К спорам о «русском национальном сознании» (1990) В.Кожинов, оценивая взгляды А.Стреляного, как никогда резок, адекватно резок: «это закономерный результат полнейшего невежества»; «редкостное незнание истории»; «совершенно вздорные обвинения»; «не боле чем злобный вымысел» (Кожинов В. О русском национальном сознании. – М., 2002). Эмоциональной кульминацией в ответе В.Кожинова является комментарий к следующей мысли А.Стреляного: проблема национального сознания ― некая патология. После убийственной реплики: «такое восприятие национальной идеи является поистине идиотским извращением» ― последовало принципиальнейшее суждение, которое, думаю, многое объясняет в феномене Кожинова и в его отношении к художникам слова и человеку вообще. Итак, «писатель, претендующий на подлинную высоту ― то есть в конце концов на всемирное значение своих творений, должен или вернее, не может не осознавать свою страну, свою Родину как абсолютную ценность и как центр, как сердце целого мира».
Закономерно, что чувством Родины как абсолютной ценности, историзмом мышления В.Кожинов измеряет творчество писателей, литературоведов, критиков, деятельность государственных руководителей, культурную политику. Еще в 60-е годы, когда «любовь к родному пепелищу» была не в чести, когда наносился один из сокрушительнейших варварских ударов по старой Москве, В.Кожинов в статье «Поэзия и гражданственность» в исчезнувшем мире арбатских переулков, в отличие от многих русскоязычных авторов, видел не «замшелую пошлость домов, прикорнувших горбато» (Ю.Панкратов), а колыбель национальной культуры, своеобразнейший архитектурный стиль ― московский ампир, обладающий такой чертой, как скромность.
Стихотворения Ю.Панкратова и В.Соколова, написанные по этому далеко не частному поводу, не случайно привлекли внимание В.Кожинова. В них проявились две позиции, две точки зрения, левая, русскоязычная, и правая, русская, на прошлое и настоящее нашей культуры: безродность, бездомность, манкуртизм ― с одной стороны, патриотизм, гражданственность ― с другой.
Эти и другие многочисленные примеры позволяют поставить вопрос о творческом поведении художника, вопрос, которому много внимания уделяет В.Кожинов. Он справедливо считает, что русский талант и профессионализм должны иметь обязательный надежный человеческий фундамент, определяющий сущность творчества, которую, по мысли исследователя, наиболее точно выразил М.М.Пришвин. В цельности своей личности писатель видел обязательное условие создания «прочной вещи», о чем и свидетельствовал: «…Я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи…» (Пришвин М. Дорога к другу. – М., 1957).
Это помнит, держит в уме В.Кожинов в статье «Поэзия легкая и серьезная», где говорит об умении «сберечь творческое поведение» как о неприменном условии того, чтобы судьбы талантливых дебютантов 1965 года ― Н.Рубцова, А.Плитченко, О.Чухонцева ― состоялись. Это помнит критик, рассуждая и о соотношении таланта и созданных ценностей в «Книге о русской лирической поэзии XIX века» (М., 1978), и о литературном процессе 50-80-х годов ХХ столетия в статье «Мы меняемся?». Данную поправку на творческое поведение, эту точку над i в судьбах художников не учитывают С.Чупринин и Б.Сарнов, и как следствие ― крайне произвольная трактовка взглядов В.Кожинова.
Естественное желание исследователя взглянуть в лицо тех «мы», от имени которых Е.Старикова «клеймит» доморощенный шовинизм «дурного (бывает и недурного? – Ю.П.) тона» и находит его истоки в восторженном отношении к победе в Великой Отечественной войне, Б.Сарнов в статье «Кому улыбался Блок?» («Огонек», 1988, № 3) воспринимает как попытку поделить всех писателей на «своих» и «чужих», навязать «свой табель о рангах». Но об этом у В.Кожинова нет ни слова. Автор статьи «Мы меняемся», приводя факты из творческой биографии Е.Стариковой и Ю.Трифонова, выясняет их моральное право на предъявление подобных обвинений. Данный прием – не изобретение В.Кожинова, как считает Б.Сарнов, иронизируя по этому поводу, к нему прибегают и прибегали многие, в том числе и левые авторы.
Для В.Кожинова важно определить, в какой системе духовно-нравственных и эстетических ценностей работает художник, как его творчество соотносится с традициями русской классической литературы, не опираясь на которые, считает исследователь, нельзя по-настоящему творить. В «Книге о русской лирической поэзии XIX века» (М., 1978) и в сборнике «Стихи и поэзия» (М., 1980), а также других работах автора не раз подтверждается тезис об органическом слиянии естественности и искусственности в русской поэзии XIX века.
В книге «Стихи и поэзия» классическим образцом исследователь измеряет творчество Ахматовой и Пастернака, Заболоцкого и Мартынова, Асеева и Твардовского и многих других поэтов ХХ века. Далеко не все из них выдержали и выдерживают «испытание простотой». А из тех, кто выдержал, наиболее показательна судьба Б.Пастернака.
Опровергая широко распространенное мнение о молчании Б.Пастернака в 30-40-е годы как результате нападок на него, В.Кожинов показывает, что, находясь в «зените признания и славы» (об этом свидетельствует и письменная благодарность Сталину, и выход 20 сборников и 26 книг переводов), художник не в силу внешних причин, а в силу внутренней и органической эволюции приходит в конце концов к «неслыханной простоте», к обретению русской классической традиции. Но Б.Пастернак, продолжавший данную традицию в послевоенное время, был за это подвергнут критике. В.Кожинов, отвергая обвинения К.Симонова в том, что в «классических» стихах Б.Пастернака «высказаны все те же эгоцентрические взгляды человека, замкнувшегося в себе», пишет: «…В поздних стихах Пастернака воплощено как раз «родство со всем, что есть».
Творческое становление Н.Рубцова, В.Соколова, А.Жигулина, Ст.Куняева, А.Передреева, О.Чухонцева, А.Прасолова и некоторых других поэтов прошло под знаком возвращения, «поворота к классическому стилю». Именно эти художники являются, по мнению Б.Кожинова, представителями ведущего течения в русской поэзии 60-70-х годов. Важно отметить, что к такому заключению исследователь пришел не задним числом, а в 60-е годы, являясь с тех пор активным сторонником данного течения.
В.Кожинов обладает почти безошибочным чутьем на таланты, редким даром предвидения. Он ― автор и первой, до сих пор лучшей, работы о Н.Рубцове («Николай Рубцов: заметки о жизни и творчестве поэта». – М., 1976). Не случайно именно Н.Рубцов вызвал особый интерес у В.Кожинова. На фоне «сделанности», «сконструированности», «громкости» (формы выражения различных пустот) «молодежной» поэзии, на фоне эклектичного стиля в творчестве поэта исследователь увидел иной, органический, художественный мир, на котором лежит «отблеск безграничности и живого мерцания», мир, проникнутый стихиями народа, природы, вселенной.
В.Кожинов, видимо, как никто из русских и русскоязычнх исследователей, придает значение доклассической поэзии как новому резервуару, дополнительной мощности для развития современной поэзии. Классика XIX века, утверждает В.Кожинов в статье «Классика и «доклассика» сегодня», не затронула все стороны народной души, не освоила разнообразнейший богатейший доклассический опыт: безмерный космизм, особое ораторское громогласие, народная смеховая культура («Литературная учеба», 1978, № 1).
И творчество Ю.Кузнецова, обращенное именно к «доклассической» традиции, ― новый этап в русской поэзии последней трети ХХ века, который определяется в книге «Стихи и поэзия» как «возвращение к сложности». При этом В.Кожинов уточняет, что речь идет не о гносеологической сложности Л.Мартынова, и не о ребусной сложности А.Вознесенского, а о бытийной, онтологической сложности. Она определяет во многом поэтический мир Ю.Кузнецова. Лирический герой поэта, по версии Кожинова, находится в «пространстве тысячелетнего бытия», где не существует временных и исторических перегородок как между предками и потомками, так и целыми эпохами, где бытие народа ― личное предбытие, где человек «меряется всемирно-исторической и вселенской, космической мерой» («Литературная учеба», 1982, № 2).
В 80-90-е годы Вадим Кожинов некоторые свои взгляды принципиально менять не хотел, хотя столь же принципиальная коррекция их была объективно необходима. Это касается, в частности, личности Александра Твардовского как главного редактора «Нового мира».
Во времена жарких баталий второй половины 80-х годов и в 90-е годы в трактовке этого вопроса Кожинов занимал позицию, которая характерна для многих «правых» в последние почти сорок лет. В статьях и интервью Вадим Валерианович справедливо и методично развенчивал миф о «Новом мире» как лучшем и оппозиционном журнале 60-х годов. Вот два высказывания критика из статей «Еще несколько слов о Михаиле Бахтине» и «К спорам о «русском национальном сознании»: «Важно подчеркнуть, что до последнего времени «антихристианская» направленность была присуща не только «официальным», но и сугубо «либеральным» кругам: так в «свободомыслящем» «Новом мире» 1960-х годов постоянно публиковались разные антихристианские сочинения» (Кожинов В. Победы и беды России. – М., 2002); «Замечательно, что старый друг Бухарина Илья Эренбург вторил ему не только в 1930-х годах, а и в 1960-х годах, и не где-нибудь, а на страницах вроде бы культурного «Нового мира».
<…> Итак, Россию до «великого перелома» населяли всего лишь «эмбрионы» людей. И в «Новом мире» никто не дрогнул от столь дикого русофобства…» (Кожинов В. О русском национальном сознании. – М., 2003).
Одновременно Вадим Валерианович неоднократно пытался противопоставить главного редактора «Нового мира» его сотрудникам. По сути повторялась, варьировалась давняя версия о Твардовском как о «свадебном» редакторе, которым умело руководило его окружение. В статье «Самая большая опасность…» эта версия применительно к полемике «Нового мира» и «Молодой гвардии» выглядит так: «Он, признанный крупнейший поэт, едва ли даже и читал (что, читают только непризнанные, некрупные поэты? – Ю.П.) этот журнал («Молодую гвардию». – Ю.П.), ― разве только слушал, что ему сообщали о нем Дементьев и другие» («Наш современник», 1989, № 1).
Данная точка зрения легко опровергается дневниковыми записями и самого Твардовского, и его ближайшего окружения: В.Лакшина и А.Кондратовича. Из этих записей следует, что главный редактор «Нового мира» читал всё в своем журнале и основные материалы в изданиях оппонентов. И в борьбе с «Молодой гвардией» он занимал такую же позицию, как и Александр Дементьев, чья статья «О традициях и народности» («Новый мир», 1969, № 4) стала поводом для очередной полемики.
Конечно, между А.Твардовским и его окружением существовали разногласия (о некоторых из них я говорю в статье «Русский критик на «передовой» // «Наш современник», 2005, № 11), но они не были столь масштабно-глобальными, чтобы можно было, подобно Кожинову, утверждать: «В глубоком смысле Твардовский в последние годы был, без сомнения, ближе к тому направлению, которое рождалось, складывалось в «Молодой гвардии», нежели к тем много говорящим о нем сегодня сотрудникам «Нового мира».
По столь важным, определяющим вопросам, как вера в Бога, национальный вопрос, отношение к дореволюционной и советской истории, восприятие славянофильской и революционно-демократической традиций, роли Ленина, Сталина в судьбе страны и многим другим, А.Твардовский и сотрудники «Нового мира» были единомышленниками и идейными противниками «Молодой гвардии».
И еще: в подтверждении своей версии В.Кожинов сообщает, с его точки зрения, неожиданный для многих, но бесспорный факт: «Наш современник» с 1970 года стал «наследником» не только «Молодой гвардии», но и «Нового мира». Данный факт иллюстрируется следующим образом: «Десятки авторов <…> после ухода Твардовского нашли, так сказать, убежище именно в «Нашем современнике».
Думаю, Вадим Кожинов несколько фетишизирует сам факт публикации, который еще не означает принадлежности писателя к тому или иному направлению. С теми, кто пришел в «Наш современник», было не все так однозначно и в плане публикаций, и в плане позиции. Во-первых, многие из них в 70-80-е годы продолжали печататься в «Новом мире». Это такие разные по своим взглядам писатели, как Ф.Абрамов, В.Тендряков, В.Белов, В.Быков, В.Астафьев… Во-вторых, трудно назвать авторами «Нашего современника» (беру по списку Кожинова) И.Дедкова, А.Туркова, А.Кондратовича, Ф.Искандера, В.Тендрякова. Их случай тот, о котором говорят «нужда заставила». Это наглядно видно на примере Игоря Дедкова. Его дневники свидетельствуют о реальном – негативном – отношении к ключевым авторам журнала и «Нашему современнику» в целом. Об этом я относительно подробно говорю в статье «Игорь Дедков как феномен» («День литературы», 2006, № 11), поэтому сейчас только приведу три дневниковых свидетельства критика.
22 ноября 1977 года Дедков делает такую запись: «Все-таки в «Нашем современнике» я чужой или получужой» (Дедков И. Дневник 1953-1994. – М., 2005). Почти через четыре года, как явствует из записи от 21 июля 1981 года, у Игоря Александровича вызывает удивление интервью Михаила Алексеева, который поставил Дедкова в один ряд с П.Палиевским, В.Кожиновым, М.Лобановым, И.Золотусским. Себя критик однозначно относит к «другому «крылу» литературы». Что же касается вопроса, на чьей стороне был Дедков в оценке противоборства «Нового мира» и «Молодой гвардии», то здесь ответ критика столь же однозначен. В записи от 5 октября 1980 года говорится: «Отсутствие Твардовского и его значение я понимаю так же, как Лакшин. В тоне воспоминаний есть спокойное сознание своей правоты. У наших националистов и прочих нынешних, что в силе, такого сознания нет, они нервничают, злобствуют, ерничают, иезуитствуют…».
* * *
Несомненно, В.Кожинов ― один из самых значительных русских мыслителей второй половины ХХ века. В своем творчестве он сумел преодолеть почти все стереотипы своего времени. Лучшие работы Кожинова ― это мини- и макрооткрытия, это образчик русского взгляда на мир и человека, литературу, культуру, историю.
1987, 2002, 2003, 2007
Из книги "Критика ХХ – ХХI вв.: литературные портреты, статьи, рецензии"
